Театр Бориса Эйфмана с огромным успехом гастролирует по американскому континенту. Совсем скоро он появится в Нью-Йорке, в Сити­центре — с на редкость разнообразной программой: «Красная Жизель», «Русский Гамлет», «Анна Каренина», премьера «Чайки», гала-вечер... Саша Василюк встретилась с Борисом Эйфманом в Сан-Франциско и сначала попросила рассказать его о своем детстве.

— Мой отец был инженером, работал в военной промышленности и перед войной был отправлен на Алтай, создавать танковый завод. Завод строили буквально в степи, где морозы по 50 градусов. Там я и родился. Причем в землянке. Это очень любопытно, что я родился именно под землей. Потом всю жизнь мечтал выбраться, оторваться от земного притяжения.
 После войны отца направили в Кишенев для того, чтобы там тоже создавать какое­то производство — не танковое, а тракторное, по-моему. Так я оказался в Кишиневе. Мог бы оказаться в каком­нибудь другом месте. Но это была судьба, потому что, оказавшись в Кишиневе, я случайно (или не случайно) попал в среду танцующих мальчиков — я был очень подвижный, танцующий, и меня определили в танцевальный коллектив Дома пионеров. Одним из его руководителей был ведущий солист Кишиневского театра. Благодаря ему я впервые попал на балетный спектакль: «Лебединое озеро».
 Это было такое потрясение! Я помню эту картину: конец третьего акта, невероятно эмоциональная музыка Чайковского, и слезы восторга. Мне тогда было лет десять. Потом я уже постоянно ходил в театр, помогал за кулисами. Для меня запах кулис, запах театральной пыли стал просто необходим. Это потрясение театральное определило мою судьбу, и я поступил в балетную школу, хотя родители мои были против, считая балет не мужским занятием.

— Вы как­то сказали, что в русско-еврейской семье быть музыкантом нормально, а танцовщиком — нет…
— Скорее, даже не музыкант, а инженер, доктор — вот это профессия, а балет... сами понимаете. Но остановить меня уже было невозможно. Я обещал, что я буду хорошо учиться в школе, и музыкальную школу не брошу, и все буду успевать. Действительно, было очень любопытное время, когда мне было тринадцать: в 7.30 утра я уходил на занятия в балетную школу, днем занимался в музыкальной, а вечером ходил в вечернюю общеобразовательную. Приходил домой к 12 ночи, даже чуть позже.
 Никто меня не заставлял, наоборот, мать переживала, я все­таки был маленьким мальчиком, и ночью ходил, причем совершенно самостоятельно. Я сегодня смотрю, как мы хлопочем над нашими детьми, переживаем за каждый их шаг, а вот тут такая была самостоятельность и серьезность. Может быть, время было другое, все было по-другому, спокойнее и увереннее.
 Главное, мне очень повезло, что мое увлечение, мой выбор совпал с тем, что Бог дал мне это дарование, поэтому все было как­то гармонично и естественно в моей жизни.

— Это ваша детская самостоятельность позволила вам позднее преодолеть препятствия советского времени?
— Я думаю, что сопротивляемость, энергичность, целеустремленность — все это сформировалось в детстве и это потом очень помогло мне в борьбе за реализацию своих идей. После окончания балетной школы я сам определил свой дальнейший путь. Я уехал в Ленинград и поступил в Ленинградскую консерваторию на балетмейстерское отделение. Будучи студентом, сразу же стал сочинять хореографию.
 В Ленинграде существовал свой балетный мир, своя каста. А я — провинциальный мальчик, который приехал покорять балетный Олимп. Не могу сказать, что я был встречен с распростертыми объятиями. Это был долгий путь утверждения себя, своего искусства, своего имени. Но мне тоже очень повезло, потому что буквально с первых шагов я получил какие­то заказы, меня сразу отметили. То есть я сразу приобрел репутацию человека, которому можно доверить какой­то заказ. Это было очень важно, что я не только получил возможность адаптироваться в новой среде, но и получил возможность активной практической деятельности. Это мне очень помогло — я уже в 24 года поставил большой, полнометражный спектакль в академическом театре, балет «Гаянэ» на музыку Хачатуряна.
 Так началась длинная дорога самоутверждения, познания своих возможностей и создания своего балетного мира. Но главное, что в 1977 году — это был важный шаг для меня — мне была предоставлена возможность создать свою труппу. Конечно, назвать это театром нельзя: это была просто группа не очень профессиональных людей. Но это была возможность самостоятельно определять свою творческую жизнь. Я мог ежедневно сочинять хореографию.
 И буквально через несколько месяцев мы выпустили программу, которая сразу утвердила за нами репутацию новой балетной волны в советской системе; это был свободный театр в несвободной структуре. Мы ставили на музыку, которая в то время вообще была запрещена в Советском Союзе. Но это было не стремление эпатировать или показать, какие мы бесстрашные. Это было стремление найти какую-то новую музыку, новую форму выражения того духа молодой энергии, который жил в нас. Это было желание сделать новый театр и привлечь абсолютно новую публику, которая уже не ходила на «Лебединое озеро», а пошла к нам и потом стала нашим зрителем на многие годы.

— Какая сейчас ситуация с балетом в России? Вы как­то говорили, что поп­культура сейчас привлекает намного больше зрительского внимания…
— В России сегодня очень опасная ситуация, потому что шоу­бизнес получает неправомерную привилегию в доступе к зрителю. Особенно телевидение — каналы перенасыщены программами развлекательного уровня. Я против дискриминации, я не хочу запретов. Такого рода программы всегда находят своего зрителя. Но то, что такой род искусства оказывается в привилегированном положении, приводит в конечном итоге к деструкции интеллекта и вкуса, особенно у молодого поколения. Ведь молодой человек думает, что это и есть культура, но это суррогат, это не культура, это просто пустое развлечение. За ним не стоит никакого обогащения ни традициями, историей, культурой, ни возможностями серьезного искусства. Сегодня серьезное искусство попало в положение Золушки, которая пытается пробиться на бал, но балом правит шоу­бизнес. Я считаю, что государство должно регулировать этот процесс взаимоотношения зрителя и средств массовой информации. Когда 90% всего развлекательного материала, который преподносится почти всеми каналами телевидения,
— это навязывание одних и тех же однообразных приемов, то это очень опасная тенденция. В СССР была очень жесткая цензура, а сегодня мы хотим показать, насколько мы демократичные и свободные, но на самом деле происходит оболванивание целого поколения. Это очень опасно.
 Мое поколение было воспитано в другое время, и оно знает, что такое истинное искусство, а сегодня молодежь даже не знает, что такое есть. Представляете, вырастет целое поколение, которое не будет знать, кто такие Шостакович, Чайковский, что такое серьезная литература, серьезная музыка, серьезный театр. Зная, оно может сделать выбор. Но если у них не будет права выбора, то это преступление. Мы лишаем молодое поколение права выбора и права познания.

— В советское время вас критиковали, вам угрожали, но при этом вы слыли «человеком, который осмелился». Нет ли в том сложном периоде какой­то доли почета, которого невозможно добиться в сегодняшней России?
— Наоборот, я счастлив, что я дожил до того времени, когда я могу свободно работать, свободно определять свой репертуар, нe воюя ни с кем, а просто совершенствуя свое искусство, свою труппу, которая востребована во всем мире. Вот это большое счастье. Вообще, у меня никогда не было желания конфликтовать с властями. Я всю жизнь занимался искусством, занимался тем, что я считал необходимым. Я входил в конфликт не потому, что я хотел этого конфликта, а потому, что наши вкусы расходились. Сегодня я счастлив, что являюсь одним из лидеров российской культуры, и очень рад тому, что наш театр представляет культуру России во всем мире и мы показываем миру, что балетное искусство России живо, что мы не только сохраняем культурное наследие прошлого — «Лебединое озеро» или «Спящую красавицу», что сегодня Россия — это не только музей по сохранению искусства, а что мы сегодня способны создавать конкурентноспособное искусство, которое представляет Россию начала ХХI века на высоком уровне. То, что мы сегодня можем конкурировать с лучшими современными труппами мира, — для меня более важная и почетная миссия, чем в прошлом, когда я воевал за право быть свободным художником в несвободной стране.
 Да, это было свое время, и оно прошло. Слава Богу, что я достойно прожил это время без компромиссов. Но сегодня мы создаем новый репертуар новой России, и это очень важно для меня.

— Вы патриот?
— В моем понимании — да. Я не бью себя в грудь и не декларирую, насколько я люблю свою страну, но мое искусство говорит само за себя, потому что оно пронизано любовью к русской культуре, к той стране, к­оторая воспитала меня. Сама биография моя говорит о том, что я человек России. Я не эмигрировал из России, я сохранил себя и свой театр в России, хотя были годы очень непростые. Я думаю, что каждый истинный патриот — это тот, кто делает все, что может, чтобы имидж культуры России был на самом высоком уровне.

— Вы себя чувствуете скорее евреем или русским с еврейскими корнями?
— Наверное, мне повезло в жизни, хотя многие со мной не согласятся: я считаю, что это большое для меня счастье, что я родился именно евреем в России.

— Почему?
— Потому что у меня есть, с одной стороны, какая-то еврейская генетическая память, а с другой — я взращен великой русской культурой. Это сочетание русской культуры и еврейской души, этот симбиоз дал возможность для создания уникального театра. Может быть, питаясь только одной культурой, я бы не смог этого сделать. Моя база — это великая традиция русского балета, и при этом — унаследованная от предков природная эмоциональная, интеллектуальная ментальность. Вот это сочетание дает, наверное, хороший результат.

— Ваша новая работа — балет «Чайка». Как вы к нему пришли?
— Я мог поставить его и раньше, я к этому спектаклю несколько раз мысленно обращался, но возник момент, когда это стало уже необходимо. Потому что в этом году театру моему 30 лет, мне как руководителю театра хотелось как­то обобщить пройденный человеческий и творческий опыт. Вот я и создал спектакль и о себе, и о своей труппе.
 Удивительно, как идеи Чехова обобщают театральный опыт. Поэтому, ничего не изменяя и не разрушая в пьесе Чехова, я создал ее балетную версию, которая удивительно совпала в каких­то очень важных философских идеях с тем, что волнует сегодня меня и моих артистов. С одной стороны, это действительно «Чайка» Чехова, но с другой — это адаптация пьесы «Чайка» в условиях жизни моей труппы.

— Вы говорите там и о конфликте поколений?
— О конфликте поколений и о проблеме новых форм, старых форм, о проблеме цены успеха, которую платят художники. Это все темы, которые волновали Чехова и его героев, но они абсолютно актуальны сегодня. Они актуальны не только для моей труппы, они универсальны для любого творческого организма.

— Вы часто возвращае­тесь к классике. Но как и почему вы выбираете именно «Идиота» или «Чайку»?
— Это они меня выбирают. Всегда присутствует какой­то мучительный период выбора, размышлений. А потом в какой­то момент ты ощущаешь, что вот только эта тема может волновать тебя. Только она может заставить тебя пройти этот тяжкий путь создания. Каждый спектакль — это огромный труд, это жертвенный труд, это истязание. И для того чтобы добиться результата, нужно пройти свою Голгофу. Но очень важно найти такую тему, которая тебя захватывает и делает этот путь необходимым и в конечном итоге счастливым, потому что без него ты не можешь существовать. Поэтому ты предпочитаешь этот путь истязания как единственный для продолжения твоей творческой жизни. Каждый раз, когда ты заканчиваешь одну работу, ты с ужасом думаешь о том, что предстоит опять, опять, опять тот же путь, но уже это становится формой твоей жизни.