Возвращение Владимира Жаботинского.

Впервые за 80 лет российский читатель может познакомиться с прозой Владимира (Зеева) Жаботинского.

Последние восемьдесят лет у нас этого автора не издавали. «Самсона Назорея», впрочем, можете купить хоть сейчас, в любом «Книжном мире». Роман «Пятеро» (первое издание - Париж, 1936) набирали в типографии таинственного одесского издательства «Друк», а ветхозаветного «Самсона» (Германия, 1927) - с удесятеренным тиражом - в престижном московском «Тексте». Обе книги были по-русски написаны человеком, которого в старой «Международной панораме» называли «фашистским штурмовиком сионизма», а в новые времена - «знаменитым еврейским писателем, поэтом, переводчиком и общественным деятелем».

Если читатель еще помнит перестроечные газетные рубрики «Возвращение», то Владимир Жаботинский с возвращением припозднился. Но может, это и хорошо: настоящему вину выдержка на пользу. Впрочем, в области легенд и преданий у Жаботинского особое место. В начале века его фельетоны, критические статьи и заграничные корреспонденции, подписанные псевдонимом Altalena (в пер. с итальянского - качели), читала вся просвещенная Россия, а переводы из Эдгара По вошли в школьные учебники, когда щек толмача только коснулась бритва. «Сказание о погроме» великого Хаима Бялика он перевел на русский в 1903 году, еще не зная тогда, что через 25 лет напишет свое «Слово о полку», - книгу об им же самим созданном еврейском батальоне времен Первой мировой.

Жаботинский свободно владел семью языками, на рубеже веков учился юриспруденции в Берне и Риме, а Чезаре Ломброзо был одно время его руководителем семинара. Его юношеские прозаические опыты благожелательно оценил Короленко, стихи и поэмы хвалили Бунин и Брюсов, ранняя драматургия волновала Горького и Леонида Андреева. В письме одному еврейскому литератору-сионисту Александр Куприн пенял в свое время совсем не шутливо: «У Жаботинского врожденный талант, он может вырасти в орла русской литературы, а вы украли его у нас, просто украли… Боже мой, что вы сделали с этим молодым орлом? Вы потащили его в еврейскую черту оседлости и обрезали его крылья».

Куприн ошибся дважды. Владимир Жаботинский сделал себя сам: «Сначала Бог сотворил человека, не нацию, а человека, и обязанность служения нации человек берет на себя добровольно». После еврейского погрома в Кишиневе в 1903 году он, потрясенный тем, что сделали с евреями и что евреи сделали сами с собой, - стал сионистом. Отсюда все последующее: лекции, сионистские конгрессы, создание молодежного движения самообороны Бейтар, разрыв с «благопристойным сионизмом», «свой среди чужих и чужой среди своих», тюрьмы и поездки в Палестину. Наконец - самые высокие трибуны, почти никем не понятый и не услышанный призыв к евреям Европы о массовой эмиграции в Эрец-Израэль в 30-е. Накануне Второй войны, выступая в Варшаве, он сорвался на крик: «Не идите как стадо на бойню!» - и еврейские газеты назвали его антисемитом. Не успев увидеть то, от чего он предостерегал, Жаботинский умер в США, оставив распоряжение перевезти его прах на Сион после специального решения главы независимого еврейского государства. Ждать пришлось до 1964 года. Теперь в Стране Израиля его именем названы улицы, в Одессе, на Еврейской, висит мемориальная доска, а в Литературном музее проходят посвященные ему международные конференции.

Вторая ошибка Куприна - про обрезание крыльев. В 18-томное собрание сочинений Жаботинского (Тель-Авив, 1947-59) входит не только публицистика. Представляемые нами романы обнаруживают как размах писательских крыльев, так и дальность полета. Эти две книги, кстати, относятся к его поздней прозе. Пересказывать ее глупо. Шекспировская трагедия одесской семьи, захваченная эпохой еврейского обрусения, и вольный библейский сюжет о последнем судье в Книге Судей, призванном на борьбу за своих. Искушения, ослепления (в том числе и натуральные: главных героев обеих книг лишают зрения), любовный огонь и то, что в учебниках называют «состоянием общества».

Качество этого письма такое: «…я видел не раз, как самые утонченные формации человеческие - модницы, директора банков, жандармские ротмистры, подписчики толстых журналов, отрясая кандалы цивилизации, брали в левую руку фунтик из просаленной бумаги, двумя перстами правой почерпали из него замкнутый в серо-полосатую кобуру поцелуй солнца, и изысканный разговор их из нестройной городской прозы превращался в мерную скандированную речь с частыми цезурами, в виде пауз для сплевывания лушпайки» («Пятеро»).

В общем, вы только что прочитали о лузганье подсолнечных семечек.

Владимир Жаботинский. Пятеро. Одесса. 2000. Тираж 500 экз.

Владимир Жаботинский. Самсон назорей. Москва. 2000. Тираж 5000 экз.

Павел Спиридонов

ВРЕМЯ БОЛЬШИХ ОЖИДАНИЙ,

или Конец прекрасной эпохи. О романе Владимира ЖАБОТИНСКОГО.

Пятеро.Роман. - Одесса: Друк, 2000

Ольга КАНУННИКОВА

В Одессе в первых числах ноября прошла конференция, посвященная жизни и творчеству Владимира Жаботинского. То, что местом проведения конференции стал одесский Литературный музей, не удивительно - ведь Жаботинский, основным делом жизни которого было воссоединение евреев и создание государства Израиль, был интеллектуалом, что называется, широкого профиля, журналистом, полиглотом, поэтом и писателем. До сих пор считается непревзойденным его перевод “Ворона” Эдгара По на иврит, но мало кто знает, что и русский перевод “Ворона”, сделанный им в 17 лет, был не меньшим шедевром и даже вошел в школьные учебники того времени. К конференции приурочено и издание (первое на территории бывшего СССР) его романа “Пятеро”, посвященного Одессе.

Отечественные энциклопедии и словари о Владимире Жаботинском (1880 - 1940) долгие годы хранили осторожное молчание. Первым, насколько мне известно, его прервал биобиблиографический словарь “Русские писатели”. “Теоретик, публицист, один из идеологов сионизма”, стоявший у истоков создания государства Израиль, - любое из этих определений было шлагбаумом, на много десятилетий перекрывшим книгам (и имени) Жаботинского путь к отечественному читателю. Добавим, что и зарубежные биографы Жаботинского в перечне его дарований и достоинств редко упоминают (а то и совсем избегают разговора) о его литературных заслугах. Может быть, потому, что биографии эти написаны в Израиле и их авторы прочли жизнь своего персонажа как судьбу “видного деятеля сионизма” Зеева (такое имя он взял, начав заниматься еврейскими проблемами) Жаботинского, но при этом не заметили судьбы русского литератора Владимира Евгеньевича Жаботинского.

Начав печататься в начале века под псевдонимом Altalena, он вскоре стал одним из ведущих российских журналистов. Читающая публика по всей России знала и любила его статьи, а сборник “Фельетоны”, изданный в 1911 году в Петербурге, выдержал несколько изданий и в тогдашней культурной жизни стал событием. Современники литературный талант Жаботинского оценили: на “этом” берегу - сентиментальный Горький, на “других берегах” - желчный Осоргин.

Во времена перестройки, когда была мода на эмигрантскую литературу, Жаботинского как-то проглядели, не попал он “в обойму”. И в постперестроечной России его книги тоже печатают не очень охотно. Только сейчас добралось до российского читателя, может быть, лучшее сочинение Жаботинского - роман “Пятеро”.

Впервые он был опубликован в Париже в 1936 году. К этому времени Катаев уже начал писать “Белеет парус одинокий”, Житков закончил “Виктора Вавича”, а Чуковский издал повесть “Гимназия” (“Серебряный герб”) - все эти три сочинения объединены с “Пятеро” временем и местом действия.

В жанровом отношении “Пятеро” - нечто среднее между семейной хроникой и мемуарным романом. Какая-то удивительно полнокровная и разноцветная жизнь увлекает нас с первых глав романа - освещенная щедрым солнцем юга и подпитанная щедрым временем больших ожиданий (а действие романа начинается в Одессе накануне событий 1905 года). Многонаселенный, многоголосый, дружественный к людям мир доверительно окружает главных героев романа - пятерых детей семейства Мильгром.

Однако Жаботинский обладал каким-то иммунитетом к иллюзиям своего времени. На протяжении романа перед читателем проходит парад мифов и модных обольщений, владевших умами современников (и каких современников!) писателя. “Народничество”, “эмансипация”, “р-революционность”, “еврейская самооборона”, “проблема пола”...

Вот только один из краеугольных эпизодов новейшей истории - восстание на броненосце “Потемкин”, кем только не описанное, прославленное эмблематичными кадрами из фильма Эйзенштейна. Но никто не увидел его так, как Жаботинский: “...в порту еще с захода солнца шибко текет монополька; уже давно, махнув рукой, подались обратно в город обманутые агитаторы... а то уж их барышень хотели пробовать вприкуску...”. “Глупые, неопытные, молодые, мы не предвидели, что хорал его (восстания. - О.К.), начавшийся набатом, в тот же вечер собьется на вой кабацкого бессмыслия...”

Вот рассказывает он о том, что на языке советской критики называлось бы “пробуждением революционного сознания в массах”: “Дворницкое сословие стремительно повышалось в чине и влиянии, превращалось в основной стержень государственной власти. Гражданин думал, будто он штурмует бастионы самодержавия; на самом деле осаду крепостей вело начальство, миллионов крепостей, каждого дома, и авангард осаждающей армии уже сидел в подвальных своих окопах по сю сторону ворот”.

И этот спокойный голос автора - “было и так” - слышен на протяжении всего романа.

Нелепо гибнут любимцы автора, Маруся и Марко. Лика становится то ли профессиональной революционеркой, то ли профессиональной шпионкой. Вопрос, мучивший и Достоевского - “все позволено?”, - Жаботинский ставит в эпоху, когда в России прочли Ницше и Венингера. Одна из главных сюжетных линий романа - история Сергея Мильгрома, “человека, родившегося не в свое время”. Он становится заложником витающей в воздухе эпохи идеи всеобщей вседозволенности - вступает в любовную связь с Нюрой и Нютой, матерью и дочерью, и постепенно переходит на их содержание. В конце романа его ждет возмездие воистину античное - он слепнет от руки мужа (и отца) своих возлюбленных.

Казалось бы, будущее в этой семье есть только у Торика - примерного сына, прилежного ученика и убежденного сторонника ассимиляции. Но это будущее тоже можно представить: талантливый и честолюбивы еврейский юноша, выкрестившись закончит с блеском, например, юридический факультет, сделает стремительный карьеру при коммунистах, войдет в новый советский истеблишмент (партийная работа, а может, работа в органах) - и в конце концов будет уничтожен революционным Молохом, как это было с тысячами ему подобных...

“Пятеро” - это роман о том, как “время больших ожиданий” становится “концом прекрасной эпохи” (которая скоро, скоро перейдет в “окаянные дни”)...

"Литературная газета", 2000