Лев Додин. Размышления в дороге

"Отчаяние - это то, чего нам всем катастрофически не хватает", - говорит Лев Додин

Вообще в мире, в театре, в искусстве сценическом не так много хорошего. Плохой спектакль - нормально, неудачный спектакль - нормально. Хороший спектакль - это уже какое-то чудо. А спектакль очень хороший - это чудо небывалое…

Этот разговор начался в конце июля в Милане, где МДТ гастролировал со спектаклем "Звезды на утреннем небе", ответы на другие вопросы Додин присылал потом по факсу из Брегенца, Петербурга. Лев Додин родился в 1944 году в Сибири, в эвакуации. Сразу после школы поступил в Ленинградский театральный институт, в класс выдающегося петербургского театрального учителя Бориса Вольфовича Зона. Первая постановка - в 1966 году. После этого более сорока спектаклей в театрах Санкт-Петербурга, Москвы и за рубежом. Постановка абрамовского "Дома" в 1980 году определила последующую творческую судьбу Льва Додина и Малого драматического театра.

С 1983 года Додин - художественный руководитель театра. За эти годы поставил спектакли "Братья и сестры", "Повелитель мух", "Звезды на утреннем небе", "Гаудеамус", "Бесы", "Любовь под вязами", "Вишневый сад", "Клаустрофобия" и др. Театральная трилогия по романам Федора Абрамова была удостоена Государственной премии СССР, "Гаудеамус" удостоен Государственной премии России, премии "UBU" в Италии, грамоты Лоуренса Оливье в Англии, премии за лучший спектакль на иностранном языке во Франции. После гастролей в Англии в 1988 году "Звезд на утреннем небе" Малый драматический театр награжден премией Лоуренса Оливье.

В 1992 году Лев Додин и его жена актриса Татьяна Шестакова стали одними из первых пяти лауреатов независимой российской премии в области искусства "Триумф".

- ЛЕВ АБРАМОВИЧ, на гастролях в Милане вы играли не новый спектакль "Звезды на утреннем небе". Чей это был выбор - ваш или кто-то с итальянской стороны назвал эту пьесу?

- Я даже сейчас не помню точно истории вопроса. Но мне кажется, что итальянцы. Это один из спектаклей, которых они не видели в Италии. Идея приглашения нашего театра на юбилей "Пикколо", Малого на юбилей Малого - "пикколо" по-итальянски маленький - возникла два года назад, потом у Стреллера начались конфликты с миланскими властями, он подал в отставку, сам юбилей оказался под вопросом, и вдруг, буквально несколько месяцев назад, они снова воспряли духом. Разумеется, нам самим хотелось отдать какую-то дань нашего уважения и благодарности этому большому театру с большой историей, своего рода итальянскому МХАТу XX века, который сейчас переживает не лучшие свои дни, но продолжает отстаивать свои принципы и остается одним из немногих в Европе, а может быть, и мире серьезных театров. И, безусловно, хотелось обнять Джорджо, нашего друга и большого прекрасного театрального режиссера.

- Скажите, а о чем сегодня получается пьеса "Звезды на утреннем небе"? Когда я смотрел кусок репетиции, то подумал, что смотришь и, совершенно не желая того, чувствуешь, что у тебя льются слезы. Все это вызывает какое-то сентиментальное щемящее чувство, и хочется возвращения Олимпиады. И в каком-то смысле она воспринимается в контексте модных сегодня ностальгических настроений, используемых не только теми, кто сегодня за коммунистов, но и вполне прогрессивными людьми, как Эрнст, как Парфенов с циклом "Намедни" на НТВ или "Старыми песнями о главном".

- Наш спектакль ни в коей мере, когда вы увидите его целиком, никаких ностальгических настроений не вызывает, потому что он о страшном времени, плодами которого мы и сегодня живем. Когда мы сегодня сталкиваемся со всепоглощающей жестокостью в отношении к миру и к человеку, с удивительным отсутствием гуманитарных ценностей от самого верха нашего государства до самого низа, забываем, что это прорвалась и разбушевалась наконец ничем не прикрашенная, не зашифрованная, не загримированная, не прикрытая никакими организационными формами, имитирующими гуманизм, зараза, которая долгие годы вырабатывалась в нашей крови и передавалась из поколения в поколение. Историю, которую Галин сочинил, мы поставили очень свободно. И Галин, мудрый автор, ничему не мешал.

Мы и тогда не делали спектакля против власти. Мы делали спектакль о том, что внутри людей, что между людьми может случиться и до чего люди могут довести друг друга от вселенского одиночества, которое окружает человека всегда, а в нашей жизни особенно. Я сегодня смотрел спектакль после большого перерыва и думал, что время очищает от многого. Если есть какой-то запас энергии в спектакле, а мне кажется, что если есть запас энергии, просто запас какой-то человеческой энергии есть, то очищается все временное и обнаруживается, что есть вещи вневременные. Так, до сих пор наши артисты Вера Быкова и Николай Лавров играют с огромным удовольствием "Скамейку", которая в свое время была воспринята в художественном мире бывшего СССР как абсолютный такой актуализм. Мы, правда, ставили ее не как актуальную, а как человеческую, в отличие от многих. И оказывается, что запас внутренней энергии, внутренней прочности, внутренней силы у драматургов, наших современников, которых сегодняшняя наша так называемая культура смахивает как безусловно вчерашний день, на самом деле запас этот оказался очень большим, потому что внутренне они противостояли очень сильному противнику и вовне, и в себе.

Для меня и "Звезды", и "Скамейка" - настоящие пьесы чеховского ряда, естественно, с реалиями своего времени, которые сегодня тоже интересны, если относиться к ним не с глупым беспамятством, что и рождает так называемую ностальгию, с которой вы начали. Я думаю, что если бы мы были чуточку внимательнее и добрее друг к другу, в итальянских стенах это можно сказать, в русских это сказать уже почти невозможно, потому что звучит как-то патологически архаично, мы бы многим, мне кажется, помогли бы продолжиться, не торопиться терять веру в себя, потому что растерянность возникает от нежелания тебя слышать, от ощущения, что тебя смахнули с доски и твои художественные возможности исчерпаны, то есть мы на редкость, мне кажется, продолжаем быть бесчеловечными и в области культуры, и с теми, кто ее создает.

- Мне интересно это слышать от вас, потому что мне как раз казалось, что вы в последние годы были как раз сторонником жестокого театра. И даже "Вишневый сад" у вас был очень жестокий.

- Мы не смакуем зло, мы ужасаемся, мы в отчаянии. И этого не скрываем. И мне кажется, как раз отчаяние - то, чего нам всем так катастрофически не хватает и в историческом сознании, и в человеческом, и во всяком. Мы так быстро отмахнулись от отчаяния по поводу того, что со всеми нами было, в чем мы все жили, что мы все на себе несем, все без исключения, мы так легко избавились от чувства всеобщей вины, а может быть большинство и ни секунды его не испытывало, что ощущение возникает чудовищное. Потому что люди, не способные на отчаяние по поводу того, что заслуживает отчаяния, не способны на мольбу о прощении.

- Я скажу о неприятном, но заранее прошу меня простить. А не получается ли некоего дисбаланса между тем, о чем вы говорите, и тем, что это отчаяние вы ставите на иностранные деньги и показываете это отчаяние прежде всего и в большей мере, глядя из Москвы, иностранным зрителям?

- Вы знаете, во-первых, мы делаем на деньги общие, так сказать, и с удовольствием делали бы только на русские, если бы русские деньги были, но их пока нет, на искусство во всяком случае их становится все меньше. И сегодняшний театр может только кланяться и быть благодарным за то, что кто-то еще готов поддержать художественную жизнь и вообще в мире, и в России в том числе. Думаю, что такие вещи, как отчаяние, как ненависть, добро, зло, настолько интернациональны, настолько всеобщи, что тут не может быть нашего и ихнего. И деление это чисто советское. Вообще я последнее время так много слышу и читаю в разной связи про иностранные деньги, про национальные интересы, про иностранные угрозы, что начинает казаться: мы не просто вернулись в советскую действительность, а в одну из самых злых пор советской действительности. И это тоже вызывает отчаяние.

Даже если мы будем играть круглый год где-нибудь в Бурунди, мы все равно будем играть русский театр на вечные мировые сюжеты. И когда нас смотрят в мире, то, с одной стороны, смотрят русский театр и помнят, что это русский театр, и ценят именно русский театр, а с другой стороны, смотрят о себе.

Вообще люди ходят в театр, чтобы смотреть о себе. И если они в нем остаются, и если он на них как-то действует, то только потому, что они что-то вычитывают, вычисляют и чувствуют о себе. Никто просто про тяжелую жизнь других долго, по десять часов, как скажем, "Бесы", смотреть не будет. Посмотрит полчаса, поймет, что в России была и есть жизнь тяжелая, и пойдет жить легко. А захватывает его откровение о самом себе. И тогда оказывается, что все проблемы общие, просто мера выражения у нас, как всегда, обострена донельзя, что невозможно тяжело для жизни и может быть питательно для театра. Потому что острые формы проявления легче, как бы это сказать, в театре проанализировать. Когда к нам приходят после "Клаустрофобии" и говорят, как вы узнали, что во французских семьях такое творится, это же абсолютно французская семья - им все равно, что человек на сцене русский, советский в данном случае, в советском военном мундире.

- И ест пельмени, а не равиоли, как итальянцы.

- Да, как нам все равно, во что одет шекспировский герой. Или нас это задевает, и тогда мы находим аналогии, или, скажем проще, - свое, или нас ничего не задевает и мы ничего не находим. Или когда к нам подходят в той же Франции или Англии после "Гаудеамуса" и говорят: в нашей армии такие же безобразия творятся. И театр - такая вещь, что когда он кричит, то кричит на весь мир.

- Скажите, а что тогда для театра гастроли? Для вашего театра, который, наверное, сегодня самый известный в мире русский театр.

- Мы просто бы не имели возможности так много репетировать, если б не поездки. Потому что в каждой поездке мы репетируем. Это почти всегда один или два полных прохождения спектакля с обсуждением, с разговорами, с замечаниями. Это премьеры по сути, потому что перед гастролями про тебя могут писать что угодно, делать рекламу твоему спектаклю, вывешивать цитаты из "Таймс" и прочее. Все равно пришедшим зрителям на это абсолютно начхать. В зависимости от рекламы можно купить билеты или не купить. Как только зрители приходят в зал, они смотрят первый раз в жизни какой-то театр. И все заново: или случается, или не случается. И это где бы ни было. Уже никому не важно, что в Тулузе до трех часов ночи сидел зритель, смотрел спектакль, не уходил и долго аплодировал. Уже в Лилле это никому не важно. Здесь надо заново снова все создать и снова победить, если угодно. Это заставляет держать форму. И веру в себя. Потому что, я думаю, у нас легче всего потерять веру в себя. Веру в свою и человеческую, и художественную нужность.

Вот сейчас мы открыли филиальную площадку в маленьком городе Кириши Ленинградской области. АО "Киришнефтеоргсинтез" по нашему проекту переделал сцену Дома культуры своего города и сделал настоящую театральную сцену, на которой мы можем играть практически все свои спектакли. И мы несколько раз уже при поддержке того же огромного Киришского завода, играли наши любимые спектакли. И мера волнения и интереса, и новизны та же самая, что в Париже или Нью-Йорке. Когда мы играли в прошлый раз для киришан свои "Братья и сестры", мы решили, что лучше мы не осветили бы, не смонтировали декорации и не сыграли бы в Париже. Мы сделали все предельно, как всегда. И волнения артистов и объятий после премьеры (мы называем это все премьерами), поверьте, было не меньше.

Вот, тьфу, тьфу, не сглазить, если не сорвется, мы должны поехать в декабре в Новосибирск. Я думаю, что и это будет то же самое обнаружение нового, которое так важно для театра. Поэтому для артистов все меньше мир делится на своих и чужих, они излечены в основном от бациллы, которой так больна наша жизнь, - бациллы ксенофобии и ложного патриотизма. Одно это уже их делает чуть-чуть более художниками, независимо от их дарования.

- Как формируется репертуар в гастрольном режиме? Вы очень внимательны к новой прозе, к новой драматургии. Сложно следить за тем, что появляется, когда столько разъездов.

- Нахожу газеты, читаю журналы. Читаю довольно внимательно. Опять-таки перемена мест пробуждает остроту ощущений. И в том числе остроту ощущения Дома. На месте часто только сердишься или расстраиваешься. Вот сейчас мои ученики, молодые режиссеры, всячески пытаются найти максимально больше новых пьес и новых авторов. Думаю, что они могут лучше их понять.

Скажем, мой ученик Игорь Коняев недавно поставил в Челябинске дипломный спектакль по пьесе Ольги Мухиной "Таня-Таня". Я был на премьере, и мне было интересно. В спектакле я понял пьесу лучше, чем в чтении. Это меня заставило с большим доверием читать другие пьесы. И еще больше понимать, что в чем-то ты можешь отставать, что-то не слышать. Так что пусть на это "минное поле" новой драматургии активнее вступает нога молодой режиссуры, авось случится что-то интересное. Вообще в мире, в театре, в искусстве сценическом не так много хорошего. Плохой спектакль - нормально, неудачный спектакль - нормально. Хороший спектакль - это уже какое-то чудо. А спектакль очень хороший - это чудо небывалое.

- Для вас было бы интересно сегодня поехать и поставить спектакль в каком-то другом театре, во МХАТе, где вы когда-то ставили, в БДТ или же в Комеди Франсез, где время от времени русские режиссеры что-то ставят?

- Вы знаете, я все время получаю предложения поставить спектакли на Западе. В том числе от самых серьезных театров. Я всегда благодарен за предложения, но... я не хочу зарекаться, потому что не знаю, до чего доведет жизнь, до чего ты дойдешь в этой жизни или что тебе будет когда-то казаться правильным. Но пока я воздерживаюсь и отвечаю на все предложения вежливым отказом, потому что есть свой театр, в котором бывает довольно трудно и многое не получается, но в котором ты говоришь на определенном театральном языке. И страх, что этот язык непереводим, он иногда удерживает от каких-то проб с другими, хотя может быть это и не совсем верно. Впрочем, в последнее время я решился совершить эксперимент, поставив в Зальцбурге и во Флоренции с Клаудио Аббадо оперу "Электра" Рихарда Штрауса.

Долго думал, отнекивался, потому что боялся, честно говоря. Там какие-то сроки, и всегда короткие, и звезды, о характере которых так много говорят. Но мне все-таки удалось добиться значительного расширения сроков, и я был приятно удивлен не тем, что получилось, тут не мне судить, а просто самим процессом. Оказалось, что с суперизвестными оперными певицами, во всяком случае с теми, которые мне попались, с теми, которых пригласил Клаудио, у него очень хороший вкус оказался на этот счет, оказалось, с ними можно вести процесс вполне как со своими, только, так сказать, в усиленном темпе. Они откликались на простые человеческие вещи, на разговор не о том, где стоять и как ходить по сцене, а о том, что происходит с людьми.

Очень удивлялись корреспонденты, когда там я все время называл певцов актерами и актрисами. Какие актеры - они певцы! Нет, они актеры и актрисы, поющие актеры и актрисы. Видите, все время обнаруживаешь, что твой взгляд, твои представления гораздо беднее того, что есть. И что, в общем, люди гораздо более сильно отзываются на человеческую речь, чем это кажется. Поэтому вовсе не исключено, что вот мне все надоест, и я как великое счастье восприму до сих пор отвергаемые мной предложения. Но сегодня просто очень много дел дома. Сочиняем новые спектакли. Не так часто, как бы хотелось.

- "Платонов", которого вы обещали в сентябре?

- Да, в сентябре, хотя премьера "Пьесы без названия" Чехова состоялась уже летом в Ваймаре, 4 июля, а 16 сентября мы сыграем ее в Петербурге. Мне хотелось сначала сыграть спектакль дома, но не успели, хотя сыграли взакрытую, что называется. Параллельно занимаемся прозой Андрея Платонова. У нас вообще в театре всегда есть несколько затей, которые мы как-то проверяем, крутим с разных сторон - в какой-то момент понимаем, что должно теперь выйти вперед и стать главным, а что - отпасть, потому что вроде не находится контакта, не находится языка, который, казалось, ты найдешь. Это не страшно. Чем свободнее в театре может быть жизнь, тем лучше. Я очень боюсь театра, в котором занимаются постановкой так: вот такого-то будет премьера, вот такого-то числа начнутся новые репетиции и т.д. - то, чем гордятся многие театры, особенно на Западе, а теперь и у нас - как с конвейера сходит то, что положено. Я не верю в театральный конвейер, мне кажется, все гораздо сложнее и путанее. И это нормально, потому что это - живая жизнь.

Милан-Санкт-Петербург-Москва. Независимая газета

http://delo.open.ru