Валентин Гафт: Для настоящей любви трех жизней мало

Даже устоявшаяся репутация бывает несправедлива. Гафта в кулуарах считают человеком суровым и колючим. Возможно, тень на артиста бросили его многочисленные экранные герои, среди которых было немало злодеев. А может, виноваты его эпиграммы - подчас едкие до неприличия. В общем, образ закрепился. К тому же нас, журналистов, он не жалует, о себе ничего не рассказывает. Так что отправилась я к нему на ватных ногах. А улетела на крыльях.

С Гафтом не обязательно знакомиться лично, чтобы угадать в нем цельную личность с цепким умом. А то, что он неоспоримо мощный актер, известно всем, кто видел его на сцене. Что касается ролей в кино, то за немногим исключением Валентин Иосифович относится к ним скептически. Гафт вообще невероятно требователен к себе, что дает ему право быть не менее взыскательным и к другим. Но это в нем не от хмурого ворчуна, а от чистого идеалиста.

Сахарный предок

Валентин Иосифович, о происхождении вашей фамилии даже рассказ написан. А вы сами для себя уже выяснили, откуда взялся Гафт?

- Версии до сих пор плодятся. Даже когда я был в одном музее в Тель-Авиве, и там подошли: «Хотите узнать о своей фамилии?» Искали-искали в компьютере - и ничего. А недавно я познакомился с историком-археологом, который выяснил, чем занимались мои предки. Они - выходцы из Германии, поселившиеся потом на Украине. И действительно, мой прадед арендовал землю под Полтавой, владел сахарным заводом. Я слышал об этом от родителей. Но тогда о том, что твои предки - капиталисты, страшно было даже рассказывать. И я своей родословной особо не интересовался. Как большинство. Мы, мол, советские люди, у которых все по-другому, а пережитки красивой жизни к нам никакого отношения не имеют.

К вам-то? А богемный мир, манекенщицы «и наслажденье - вечное, как Рим»?

- Да, в пятьдесят девятом году я начал ухаживать за манекенщицей, ее звали Алена. Впоследствии она стала моей женой, с которой я прожил десять лет, у нас родилась дочь. Алена работала в Московском доме моделей и считалась одной из лучших манекенщиц вообще, супер просто. Тогда показы устраивались, как концерты, дефиле чередовались с разными номерами... Эти вечера в Доме работников искусств, в Доме журналиста были очень престижными. Причем купальников тогда не показывали - все больше платья, костюмы. Модели уже в те времена ездили за границу, у них совсем особенная жизнь была...

А вы на зарубежных фестивалях бывали?

- Один раз в жизни. Наших фестивалей я вообще не признаю. Мне это напоминает такую халявную гульбу. Все говорят совершенно по-чеховски: «Мы отдохнем, мы отдохнем»... Ну, отдыхайте, только чтоб вас столько людей не видело. А это же все публично. Когда ты действительно сделал новую работу, за которую не стыдно, и приехал увидеть реакцию на нее - тогда я понимаю, ты выходишь на сцену заслуженно, не надо только это опошлять. А у нас все церемонии, особенно «Ника», превращаются в нечто очень легкомысленное и одновременно помпезное.

Я люблю искренность. Мне нравится, как вручают «Оскара». Они не боятся быть детьми. И не боятся высокого слога, который я, признаться, люблю.

Женщины тоже могут быть невыносимы

- Вы хотели бы выйти на сцену вместе с вашей второй женой, Ольгой Остроумовой?

- Предлагают такое, но знаете, я боюсь. Когда артисты репетируют, они не щадят друг друга, и проявляются вещи, которые просто не видны в обычной жизни. Опасно с родным человеком играть. В работе бывают скандалы, ссоры, неудобства. В быту их можно терпеть, а на сцене нет.

Это у вас из опыта?

- Нет, предчувствие. К своей жене, Оле Остроумовой, я отношусь на сцене как к изумительной артистке. Она придумывает какие-то невероятные вещи, которые мне очень нравятся. Если б она была посредственностью, больше женой, нежели актрисой, я б и не помышлял о совместном выходе на сцену. Но поскольку она артистка грандиозная, мы могли бы сыграть сильно, мне кажется. Материала нет.

- Может, это и хорошо, что дом остается местом для жизни, а не для репетиций.

- У нас дом очень хороший. Я могу там быть самим собой, мне не надо притворяться. Важно иметь такой дом, в котором бы тебя не разрушали противоречия. То есть они есть в самом лучшем доме, иначе можно погибнуть оттого, что будет идеально, идеально скучно... Обязательно должно быть что-то, что мне надо преодолевать, может быть, терпеть во имя чего-то еще.

- Ну, вы на терпеливого человека не очень похожи...

- Нет, я могу смириться. Даже если ботинок жмет. Лишь бы не слишком жал.

- К женщинам вы более снисходительны?

- «Более» не существует, у меня все одинаково. Женщины тоже могут быть невыносимы. Я когда-то так поругался с Олей Яковлевой, что хотел ее убить на сцене. Правда. Я как раз играл Отелло, а она Дездемону. Оля актриса, конечно, замечательная, этого не отнять. Я же с ней играл в Ленкоме «Обольстителя Колобашкина» Радзинского. Спектакль сняли, крошечная фотография от него только осталась. Но в тот раз она страшно командовала на сцене, разговаривала просто жутко. И довела меня до такого состояния, что я думал - задушу ее. Слава Богу, не задушил. После этого мы расстались. Я тогда уже играл в театре «Современник», на Малую Бронную пришел, потому что меня Эфрос пригласил в этот спектакль. Можете себе представить, за четырнадцать дней я приготовил роль, выучил текст... А когда это произошло, я вышел из театра - и забыл всю роль в ту же секунду.

- Вас вообще угнетает быт? Будни, суета...

- А куда от суеты деваться? Это разгон такой в жизни, если вы понимаете, что я имею в виду. Надо поизрасходоваться и на чепуху, чтоб потом остановиться и сказать: «Больше не хочу». Накопить силы для поступка.

Влюбленный в Суханова

А у вас есть роль, которая особенно дорога?

- Я когда-то играл в Театре сатиры графа Альмавиву в «Женитьбе Фигаро», а Андрюша Миронов - Фигаро. Это давно было.

- Я читала о том спектакле... И зачем вы тогда ушли?

- А меня Олег Ефремов, мой учитель, позвал в «Современник». Пришел за кулисы и сказал: «Переходи ко мне». Спрашиваю: когда? Он: завтра. И я ушел. Театр сатиры - не мой театр. Мне там было нехорошо, я скандалил с Плучеком... Не знаю, как он меня терпел, я с ним разговаривал чудовищно. А вместо меня потом пришел играть Альмавиву Шура Ширвиндт, и это уже была совсем другая роль. Я не говорю, что хуже, Боже упаси, - просто другая. Шурик - замечательный мой друг, гениальный тамада, тип грандиозный. Он в жизни даже интересней, чем на сцене.

- Вы иногда соглашаетесь участвовать в антрепризах. По каким соображениям?

- Я сейчас играю у Владимира Мирзоева в спектакле «Коллекция Пинтера». Мне нравится в нем участвовать. Там тоже чудо есть - один артист совершенно новой конструкции, с новой техникой, подключенный к какому-то особому миру. Это Максим Суханов, грандиозный артист. Вот это напишите обязательно. Я пошел играть с ним, чтоб понять, что это такое. Прежде видел его в роли Хлестакова в Театре Станиславского, и он меня просто потряс. На сегодняшний день он - номер один.

Вот читал с ним интервью недавно: какая подготовка, сколько там всего! И когда он это успевает? А вид? Огромный человек, вот такие плечи, спортивный, сильнющий и при этом тончайшая паутинная психология, такое восприятие и ранимость.

- Вы любуетесь им совершенно по-режиссерски. Порывов заняться режиссурой у вас не было?

Порывы были, попыток не было. У меня есть порыв и играть гораздо больше, но как только доходит до дела, у меня редко что получается.

- Вы вообще, что называется, пораженья от победы отличаете? А то у меня такое чувство, что вам не нравится ни одна собственная роль...

- Конечно, отличаю. «Но пораженья от победы ты сам не должен отличать» - это идеально как формула. Тут Пастернак сильно замахнулся, но у него были основания, так сказать. Кто его признавал? Разве было поражением, когда его обхамили, освистали и тем самым убили? Это с их точки зрения было поражение, а для него это была победа побед. Вот что имеется в виду, а не мелочи какие-нибудь. Не утрата критерия. А сегодня он именно что утрачен, актер сам себе судья. «Я делаю свое». Ты свое делаешь, но люди-то пришли не только тобой любоваться!

Стыдно за то, что написал 30 лет назад

критику вы читаете?

Я редко читаю то, что пишут о нашем театре. Главное, что билетов в «Современник» не достать, люди к нам идут, а они не ошибаются никогда. Критики сегодня хотят заменить собой театр. Я даже эпиграмму о них сочинил: «Как столб относится к собакам, так отношусь я к критикам-писакам».

- Кажется, я могу уже угадать ваше мнение по поводу нынешнего телевидения...

- Я не хожу на телевидение вообще. Меня очень часто приглашают в какие-то программы, даже политические - и НТВ, и ОРТ, и РТР. Отказываюсь. Я не люблю телевизор, но при этом часто понимаю, что я не прав. Я вообще часто не прав... Вдруг появляется на экране какая-то личность значительная. Вот недавно я смотрел Жанну Бичевскую - не от мира сего, очень верующая. Она так прекрасно говорила о святом и в своем деле, и в других людях, что я верил ей. Боже, думал я, какой замечательный человек, как хорошо, что я на нее наткнулся! Иногда вдруг о себе что-то по телевизору услышишь. Во «Времечке» показывали однажды женщину, которая делает цветы из шерсти. И она говорит: «Вот этот цветок - Володе Высоцкому. А вот этот я сделала Валентину Гафту». Я даже вздрогнул. Боже ты мой, мне цветок сделали!

- А на премьерах что вам дарят?

- Почему-то чаще всего игрушки. Я раньше отдавал тем, у кого маленькие дети, но некоторые оставлял себе: жираф вот мне понравился. Может, с намеком на мой рост. Или книжки какие-то приносят. Я-то и своих стихов видеть не могу, мне стыдно за то, что я писал тридцать лет назад - быстро, за пять-десять минут. Стихи - это профессия, а я так, раз-два... Сейчас вижу, что это за язык, что за слова, какая неграмотность!

- И тем не менее ваша книга пользуется успехом.

- Ну не надо говорить «ваша книга»! «Книга» - это не про меня, это так, эпиграммки. Но самое жуткое, что я заглянул сейчас в Интернет на страничку Гафта: там, где должны лежать мои сочинения, - ничего моего, ни одного слова! Какая-то матерщина, гадости, поклепы на артистов - и написано, что Гафт. Что мне теперь делать, зачеркнуть-то в Интернете нельзя!

- И как вы снимаете стрессы? Расслабляетесь дома, едете за город, идете в гости?

- Мне везде одинаково. Я и дом свой люблю, даже на улицу выходить из него не хочется. У меня есть своя комната, но я и общую, где мы все собираемся, люблю. И на даче хорошо. В Москве все-таки воздух тяжелый. На даче побудешь день - возвращаешься, будто с курорта. Хоть и дача-то всего тридцать пять километров отсюда, в Поминке. Там другое течение жизни, там надо бывать. Я, к сожалению, это делаю нечасто.

- Вы производите впечатление человека довольно консервативного. Переоценки ценностей случались?

- Очень многое поменялось. Было чувство, что все еще впереди, и это самое главное. Здесь можно недоделать, здесь немножечко получил удовольствия - и до свидания, все еще впереди. А теперь впереди уже... уже не так, как раньше (смех).

- И что, вы серьезней стали относиться к жизни?

- Нет, точно так же отношусь. Просто сил уже тех нет, энергии. Вот это сдерживает. Говоришь себе: куда ты, парень, остановись! Но иногда кажется, что-то еще может произойти, как вспышка какая-то, протуберанец... Ощущение будущего есть. Хотя бы иллюзия. Иначе просто жить неинтересно. У меня когда-то в Киеве была любовь... (пауза).

- Ну же!!!

Я все жду, что, может, она появится - эта женщина, в которую я был влюблен. Я ездил к ней, будучи еще женатым, но у меня уже все кончалось с Аленой. И вот я шел по улице, вдруг останавливал машину: «Куда?» - «На аэродром!» И летел в Киев. Я на нее так смотрел... Хороша она была необыкновенно. Служила одно время актрисой в Театре Франко. Потом ушла и пропала куда-то. Ее Майя зовут. Потом у нее были какие-то семейные дела, муж, второй, третий. Она приезжала сюда ко мне. Я уже стал холостяком, у меня была роскошная квартира. Но я побоялся с ней связать жизнь. Побоялся. Думал, все впереди...

Наверное, с одной любовью скучно жить?

Нет! Не скучно. Я думаю, что только так и надо. Надо найти такого человека, для которого и трех жизней не хватит, чтоб все время его ощущать. Сначала эта бровь, потом эта, потом реснички, глаза, все остальное. И любить можно бес-ко-неч-но. Надо исключить ее из всего, брать по кусочку, наслаждаться. Это я уже понял потом, когда все было.

Воспоминания - это признак старости

И что вам вспоминается чаще всего, не отпускает?

- Они сами приходят - воспоминания, я не вызываю их. И очень часто. Иногда даже хочется рассказать о них кому-то. Но это признак старости. Когда хочется воспоминаний - кончается человек. Вот как все рассказал, так и взлетаешь. Но это подъем не от победы, а от пустоты. Но вообще, конечно, основа личности - в первых ощущениях. Как ты в первый раз съел яблоко или мороженое или в первый раз поцеловался. Этого нельзя забыть. И я все это помню. Помню запахи, детство и войну, помню первые слезы, школу и все страхи.

- А когда были первые слезы?

Когда моего дядю провожали в армию. Это был сорок первый год, война. Он вернулся раненым, с простреленными в нескольких местах легкими. Очень хороший и порядочный человек...

Не останавливайтесь, продолжайте...

Нет, я боюсь вам все рассказывать. Оставьте это мне. Ну, вот я помню случай... и даже думаю, как мне восстановить в себе те переживания. Я посмотрел американскую картину «Лисички», там герой не мог ходить, такой несчастный человек в коляске, а ему никто не помогал. На меня он так подействовал, как будто это случилось со мной. Пришел домой (у нас была маленькая комната), лег на кровать, прижался к стенке - и со мной вдруг началась истерика. В это время меня мама зовет, а мне стыдно поворачиваться, потому что я не могу остановиться, ничего не могу с собой поделать. Она не поймет, что произошло, а я даже не знаю, как такое рассказать. Это было замечательное и в то же время страшное ощущение, когда тебя всего переворачивает, а объяснить ничего нельзя. Я еле себя поборол. Этот человек жил во мне. Может, тогда во мне и родилось что-то актерское. Хотя я еще не понимал, что мне это будет нужно - я тогда и в театр ни разу не ходил.

Сегодня волнуетесь, когда на сцену выходите?

Волнуюсь, потому что не знаю ничего сам. Может, кто-то сверху поможет. Вот уж сколько лет я играю «Пигмалион» - и только сейчас начинаю понимать, что это такое. Мой Хиггинс совсем другой стал, я открыл в нем для себя какие-то вещи. Или «Ревизор». Тоже сколько лет. Но какая у меня в нем роль гениальная - Городничий. Я ее вот лихо отыграл недавно. У меня там текст: «Скажите, неужели я живу только из скоморошничества?!» И вдруг мне из зала кто-то крикнул: «Нет!» Я просто остолбенел. Мне это очень важно знать

Валентина Серикова.

«Собеседник»

http://www.sobesednik.ru/weekly/55/person/991.phtml