Газета "Биробиджанер Штерн" в серии статей, посвященных 80-летию еврейской автономии, опубликовала воспоминания Якова Черниса "Как Галкин и Годинер в Бирофельде побывали".

В ней в частности, рассказывается, о том, в 1932 году в Биро-Биджанском еврейском национальном районе побывали, приехавшие из Москвы известные еврейские писателей Шмуэль Годинер и Шмуэль Галкин.

По воспоминаниям Черниса, сопровождать в поездке по району знаменитых московских гостей райкоме партии было поручено ему.

"Я, естественно, пишет Чернис, принял поручение с великой радостью. К тому времени мне уже удалось побывать во всех населенных пунктах будущей Еврейской автономной области, чем в ту пору мог похвалиться далеко не каждый.

С Галкиным и Годинером тогда я лично знаком не был, и редактор газеты "Биробиджанер штерн" Генэх Казакевич представил меня им так:"Вам, можно сказать, повезло. Вот этот парень тут каждый уголок знает, и с ним вы уж точно нигде не пропадете".

Я не без любопытства оглядел московских гостей. Годинер - человек среднего роста, крепкого сложения с наголо выбритой круглой головой и густыми бровями. Сразу обращали на себя внимание его чрезвычайная подвижность и не сходящая с губ полуулыбка. При разговоре Годинер заметно шепелявит, подкрепляя слова энергичными жестами.

Галкин - высок, черноволос. Время от времени он, судя по всему, по привычке проводит левой рукой по густой своей шевелюре, словно причесываясь. Говорит приятным мягким баритоном.

Речь сразу зашла, естественно, о сборах в дорогу, и стало очевидным, что оба писателя одеты далеко не по сезону: на Годинере было легкое осеннее пальто, летняя шляпа и легкие туфли; Галкин был хотя и в зимнем пальто и в шапке-ушанке, но тоже в летней обуви.

Годинер, однако, не очень-то переживал: "Я старый солдат, - сказал он, - а солдат всегда готов преодолевать трудности".

Короче говоря, нам надо было срочно раздобыть для наших гостей подходящую одежду, и я немедленно был послан к Рашкесу, биробиджанскому "богу" (так этого человека звали все, кому так или иначе приходилось обращаться к этому "богу", а если точнее - к руководителю ОЗЕТа).

Рашкес, рослый широкоплечий мужик с желтыми прокуренными усами и коротко стриженной головой, выслушал мою просьбу и с привычной своей улыбкой сказал: "Конечно-конечно! О чем речь! Где эти твои писатели? Я уже, можно сказать, их и жду тут... И того, и другого жду…"

Рашкес встретил Годинера и Галкина так, будто был с обоими давным-давно знакомым, хотя я точно знал, что наш биробиджанский "бог" видит писателей впервые. Пригласил всех нас в соседнюю комнату, где на широкой скамье лежали три полушубка, три пары белых валенок и три длинноухие меховые шапки.

А когда мы собирались распрощаться, гостеприимный "бог" преподнес нам в дар еще и увесистый кус сливочного масла, бидончик меду и красную икру со словами: "В дороге, можете мне поверить, все это вам пригодится непременно".

"Да что вы! Зачем это вы?", - начал было отказываться от подарка Галкин. Однако тут же инициативу взял на себя Годинер. "А давайте-ка отведаем немного от того самого "да что вы!" и "зачем вы?" - шутил он потом, уже во время нашего путешествия, отдавая должное и икре, и бутербродам, и меду...

Свой маршрут мы определили так: от Бирофельда будем двигаться к Амуру, а затем вдоль него по берегу вверх по течению до станции Облучье. На базе пограничников мы договорились, что до Бирофельда нас подбросят на попутке, которая должна выехать в том направлении завтра рано утром.

В расположение погранчасти мы явились еще до рассвета. Вместе с нами отправки грузовика ожидали еще несколько пограничников и жена командира заставы с маленьким ребенком, уже сидевшая в кабине.

Мы устроились в кузове между бочонков с горючим и растительным маслом, мешками с мукой и с сахаром и разными коробками и ящиками. Поплотнее запахнув полы рашкесовых полушубков и поглубже спрятав руки в рукава, мы наконец двинулись в путь.

Через несколько минут подъехали к Бире. Паром, который совсем недавно связывал два берега реки, был уже прочно закован в лед, и мы скоренько переправились на правый берег реки по надежному мосту, ударно построенному декабрьскими морозами.

От Биры дорога забирала все выше и выше, оставшаяся справа от нее лесистая сопка уходила от нас все дальше, и вот уже исчезли из виду и она, и последние дома городской окраины. Начиналась тайга.

По обеим сторонам дороги потянулись ряды елей и кедров, всюду виднелись следы бурелома - поваленные и высохшие стволы деревьев, густо обросшие кустарником. Чем дальше мы отъезжали от города, тем гуще шел снег. Он засыпал дорогу, и колеса нашего грузовика все чаще натыкались на кочки, выбоины и смерзшиеся комья глины.

От страшной тряски мы отдыхали, когда дорога шла на очередной подъем и нас просили пройтись пешком. Но как только начинался спуск, мы на ходу вскарабкивались в кузов и ехали снова.

Галкин при этом постоянно отставал от нас, и мы, сидя уже в кузове, не без труда помогали ему перебираться через прыгающий задний борт грузовика, пока наконец не упросили нашего неловкого спутника не покидать своего места в машине даже на крутых подъемах. Другого выбора у нас не было. Нам с Годинером стало легче, только Галкин при этом чувствовал себя перед нами страшно виноватым.

Декабрьский день короток, незаметно наступил вечер, и мы уже были на 23-м километре, у бараков лесозаготовителей. Узнав, что с нами едут два еврейских писателя из Москвы, комендант отвел нам для ночлега отдельную комнату, выдал матрасовки и наволочки, указав место, где их можно набить соломой.

Утром первым из нас поднялся Годинер, и пока мы просыпались, он уже побрился. Как я убедился потом, операцию эту он проделывал ежеутренне, причем в любых условиях. Вот и на этот раз, раздобыв где-то горячей воды и зажегши керосиновую лампу, он привычно обрабатывал голову опасной бритвой.

"Шмуэль, - спросил Галкин. - И для кого ты здесь-то красоту наводишь? Для зайцев в поле и для косуль в горах и в тайге?"

Когда мы покидали гостеприимный лагерь лесорубов, морозный ветер буквально жег лицо, но снег идти перестал. Однако проехавшие до нас машины за ночь заметно укатали дорогу, и до Бирофельда мы доехали сравнительно быстро.

Местный сельсовет мы нашли быстро. В его небольшом помещении было жарко натоплено. Через некоторое время в дверь, впустив за собой клуб пара, вошел рослый чернобородый еврей, мужчина средних лет, одетый, как и мы, в полушубок.

"Пиня. Так меня все здесь зовут, - с порога представился нам вошедший. - Пиня-маляр. А если сказать точнее, я здесь не только маляр, но и столяр, и жестянщик, и... Одним словом - "строитл", - четко выговорил он по-русски.

Говорит наш новый знакомый быстро и заметно шепелявит: "Вы ни ражу не были у Бирофельди? И таки хорошо, что не были. Я вам первым делом и раштолкую, шо оно такое "Бирофельд", - делает он правой рукой широкий круг, едва не задев наши носы, и тянет: "Бир-а-а. Бира - это жначит жнаменитая река, а "фельд" он и есть "фельд". "Поле" по-русски. Поняли, да?"

Ну еще бы не понять! Пиня-маляр, как нам позже рассказали, переселенец с Волыни, не пропустит ни одного человека, впервые попадающего в Бирофельд, чтобы не объяснить ему во всех подробностях, как и почему именно так назван Бирофельд - новая родина Пини.

А вскоре мы сидели в правлении колхоза, беседуя с его председателем Корнблитом, в недавнем прошлом сельским учителем. Он рассказывает нам о своем хозяйстве, а помещение конторы мало-помалу заполняется людьми: все хотят послушать новости из Москвы.

Гости в свой черед хотят знать, как живут на новом месте недавние переселенцы, и Корблит ведет нас показать артельное хозяйство. Председатель - рослый, по-юношески подвижный и крепкий - при всем этом производит впечатление человека основательного и умеющего хозяйствовать.

Между тем в селе все уже наслышаны, что сегодня в местной школе будет литературный вечер.Посоветовавшись, колхозники решили, что всем надо собраться в школе. Место для ночлега нам предоставили здесь же, и когда мы устраивались на новом месте, в нашу дверь постучали.

В комнату вошла женщина в ватнике и теплой шали, повязанной так, что под ней невозможно было рассмотреть лицо нашей гостьи. Она стряхнула с валенок снег, постукав ими друг о друга, и, явно смущаясь, заговорила: "Это вы будете московские писатели? Так вот у меня к вам будет просьбочка".

"Да вы присядьте, матушка, - предложил вошедшей Годинер, подвинув поближе к ней скамейку и пересаживаясь на кровать. - Мы вас слушаем". "Ой, что вы такое говорите! Мне до вашей матушки еще таки далековато, - со смехом выговорила женщина, размотав заиндевевшую от мороза шаль, что позволило нам увидеть ее совсем молодое лицо. - А зовут меня Хина", - быстро, не делая между словами ни малейшей паузы, продолжала наша новая знакомая.

- Я бригадир нашей первой картофелеводческой бригады. И очень бы хотела вас попросить отведать нашей картошечки. Вы даже представить себе не можете, какой это редкий сорт по урожайности-то! А уж вкус какой - просто пальчики оближешь.

И крупная на удивление прямо. Понаделаешь из нее латкесы - их еще дерунами называют, - так они как те конфетки во рту тают. А еще мы ее прямо с кожурой печем и едим или с квашеной капусточкой, или с селедкой - таки райский вкус!"

"И откуда вы такая? - восхищенный красноречием женщины прервал ее монолог Шмуэль Галкин".

"Откуда я? - удивленно переспросила Хина. - Я уманка. Слыхали про такой город - Умань называется?" - И продолжала: "И вот как я сейчас к вам только что пришла, является ко мне наш Пиня-маляр и говорит: "А известно ли тебе, Хиночка, что только что в наш Бирофельд из самой Москвы прибыли целых два еврейских писателя?

ак неужели, - Пиня-то этот говорит мне, - эти уважаемые люди не отведают твоей картошечки? Или ты думаешь, - говорит мне, значит, Пиня-то, - еврейские писатели из самой аж Москвы приезжают к нам сюда каждый понедельник и каждый вторник?".

Все это произносится едва ли не на одном дыхании. Ну и как же тут можно было отказаться от приглашения? И писатели тут же в один голос заверили бригадира Хину, что непременно придут к ней завтра утром попробовать ее картошку.

Хина снова ловко закутывает лицо шалью, прячет ее углы под телогрейку и, довольная, покидает наше временное жилье...

Декабрьский ветреный день быстро угас, и вот уже к школе, где была намечена встреча с писателями, потянулся народ. Мы, что называется, не успели и оглянуться, как зал был уже полон. Двери между тем продолжали открываться и закрываться, и люди, которые пришли позже остальных, вынуждены были стоять в коридоре, вытянув шеи.

Вечер открыл Корнблит. От имени сельчан он поприветствовал известных литераторов, пришедших на встречу со своими читателями. Затаив дыхание, публика слушала вступительное слово, произнесенное учительницей еврейского языка и литературы, и буквально с раскрытыми ртами - стихи Галкина, которые девушка знала наизусть.

А сам поэт... Он сидел при этом неподвижно, зачарованный звучанием стихотворных строк, принадлежащих его перу, будто слыша здесь эти строки впервые.

О чем думал поэт? Может быть, о том, что ему, пожалуй, стоило ехать целых десять суток в поезде, тащиться на тряском грузовичке через заснеженную тайгу для того, чтобы здесь, в Бирофельде, услышать этот взволнованный звонкий девичий голос и видеть прямо перед собою читателей собственных твоих стихов - людей, живущих далеко-далеко на Востоке, в краю под названием "Биро-Биджан".

Затем учительница рассказала о Годинере, перечислив с десяток его рассказов и, как обычно, назвав первым в ряду известных произведений писателя роман "Человек с ружьем".

"Мне не однажды приходилось бывать на литературных вечерах в самых роскошных залах, - начал свое выступление Шмуэль Годинер. - Но вот этот наш сегодняшний вечер здесь, в Бирофельде, я буду помнить всегда. Иметь таких слушателей, как вы, для писателя, поверьте мне, большое счастье".

А Галкин прямо сиял. Он читал свои стихи, и с его лица не сходила благодарная улыбка. "Еще, еще!" - просили его из зала, и поэт, не чинясь, декламировал одно и то же стихотворение во второй или даже в третий раз.

Утром, как обычно, первым из нас поднялся с постели Годинер. Он уже успел не только побриться, но и прогуляться по утреннему морозу.

2Эй, народ! - услышали мы его бодрый голос. - Довольно отсыпаться! Пора идти к Хине есть ее картошку".

В доме Хины - идеальная чистота и порядок, во всем здесь чувствуется хозяйская основательность. На стенах - обои, ковры. Помещение обставлено городской мебелью, у одной из стен - вместительный шкаф с книгами. Как тут же сообщила нам Хина, дом они с мужем, колхозным трактористом, построили сами.

"Нам, правда, пришлось отступить от проекта, - добавила она. - У нас как тут строят? Входишь в дом - и ты тут же оказываешься на кухне. А я вот не люблю, когда прямо с порога дома через горшки-чугунки переступать приходится".

"Соловья баснями не кормят, Хиночка, - прервал словоохотливую хозяйку сопровождавший нас председатель Корнблит. - И если уж ты упомянула горшки, то хорошо бы увидеть их вон на том столе".

Тут же в центре обеденного стола появляется окутанный горячим паром объемистый горшок, на белой скатерти одна за другой выстраиваются большие тарелки. Так что хочешь - ешь картошку с капусткой или маринованными овощами, хочешь - с топленым жиром или со шкварками.

"Замечательная бульба! - восхитился Галкин. - У нас в Москве я такой и не пробовал никогда".

"Так и не удивительно, - подхватила Хина. - Как она могла попасть в Москву, если мы сорт-то этот совсем недавно вывели?"

Поблагодарив хозяйку за угощение, выходим на ярко освещенную солнцем заснеженную улицу. Возле школы нас уже ждут сани, впряженные в рослого председательского жеребца.

Корнблит, отступив на шаг, шутит: "Внимание! Объявляется посадка. Прошу занять свои места согласно предъявленным билетам".

Мы дружно рассаживаемся в застланных сеном санях с широкими отводами, возница натягивает вожжи и в считанные минуты мы снова в пути.

Добавим к публикации, что в дальнейшем судьба этих еврейских писателей сложилась трагически: Годинер погиб на фронте. А Галкин был репрессирован, ему удалось выйти из заключения, он был реабилитирован, но, искалеченный и больной, вскоре умер.