Интервью с замечательной писательницей Диной Рубиной не требует никаких вступительных «реверансов». Имя ее и без того известно и заслуженно любимо. Все, что она творит, читается на одном дыхании. Ее перо настолько органично вписывается в повседневность и так точно отражает мысли и чувства людей, что каждый узнает между строк себя. Этот заветный ключик к сердцам читателей и есть талант.

– Помнится, год назад я хотела взять у вас интервью, но вы были настолько заняты написанием нового романа, что интеллигентно отсрочили нашу встречу. За это время книга «На солнечной стороне улицы» не только очаровала миллионы читателей, но и вошла в шорт-лист престижной Букеровской премии и стала первым лауреатом премии «Радио-Букер». Начну с вопроса: откуда такое дивное название?
– Уворовано, разумеется, как и все на свете дивные названия. Если честно – название роману дала Марина Москвина, моя подруга и замечательная писательница, когда я еще только приступала к работе. Мы сидели на скамейке в Ботаническом саду, в один из моих наездов в Москву, лениво грелись на солнышке, и я рассказывала, что хотела бы все страницы романа пронизать бешеным ташкентским солнцем, чтобы слепило, чтобы читатель даже не понимал – откуда ощущение этого солнечного обвала. Тогда Марина сказала: «А ты назови по известному блюзу – «На солнечной стороне улицы»!» И по тому, как на мгновение сильно стукнуло мое сердце, я поняла, что название – есть! Оставалось только роман написать.

– Сегодня в писательском мире стало модным переплетать в сюжетной линии разные исторические эпохи. На мой взгляд, это беспроигрышный прием, потому что у каждого человека в потаенной нише души припрятана своя собственная тайна, связанная с прошлым... Что натолкнуло вас на мысль вспомнить город «вашего детства»?
– Этот прием отнюдь не сегодня возник и стал моден, это один из распространенных принципов построения сюжета. Дает определенный объем и известную свободу в изображении персонажей. А «город детства» – он ведь напластован в душе у каждого и по мере взросления человека вырастает, отдаляется, становится до известной степени историей. Городом с большой буквы. Думаю, каждый писатель пишет что-нибудь в этом роде.

– Но ведь «города детства» – они разные: те, которые запечатлелись в памяти, и сегодняшние лишь отдаленно напоминают друг друга. Когда последний раз вы были в Ташкенте? Если да – то что вы почувствовали?
– Была, была... лет пять назад. И напрасно, это уже не мой город. Нормальная ситуация: думаю, уроженцы и обитатели Ташкента каких-нибудь тридцатых годов, оказавшись в Ташкенте 70-х, тоже не признали бы «своего» города. Понимаете – сами по себе города не важны. Улицы, площади – всего лишь место на поверхности земли. В каждом есть свои знаковые здания, скверы, переулки, свои персонажи... Важна человеческая судьба, помноженная на величину таланта. Тогда город вырастет на страницах. И мало того – не оставит равнодушным даже тех, кто в нем никогда не бывал.

– Не кажется ли вам, что понятия «родина» и «ностальгия», в смысле привязки к местности, присущи только русской натуре?
– Ну-ну... Давайте все же не отнимать благородных порывов и у других народов. Кроме того, помните анекдот: «Вы ностальгируете по России?» – «С чего это? Я что, еврей?» Встречала я самых разных людей. У каждого по-своему устроена душа. Да и для ностальгии тоже ведь почва нужна. Как бывший ленинградец может тосковать по своему городу – я понимаю. Как он может стремиться совсем его забыть – тоже понимаю. Видала и уроженцев Йошкар-Олы, которые возвращались назад, не в силах справиться с тоской. Встречала москвичей из Гнездниковского, выросших у подножия памятника Пушкину, которые ступали на землю Петах-Тиквы, как будто здесь родились... Всякое я повидала, чтобы не делать выводов.

– Воистину, судьбы человеческие неисповедимы. Ваши герои такие разные, вы сами наделяете их характерами или копируете друзей и соседей?
– Ну, извините! Наделять героев «характерами» – моя профессия. Другое дело, что когда идет работа над романом или повестью, то уж лес рубится вокруг такой, что треск стоит повсюду и щепки летят подчас в собственный автора глаз. Другими словами: ни один герой не является зеркальным отражением прототипа; ни один герой не является абсолютным вымыслом.

– Если, к примеру, кто-то себя узнал «между строк», скажем, прочитал не то, что ему хотелось. Бывали обиды, ссоры по этому поводу?
– Естественно. Но это ситуация нормальная, привычная для литератора. Через это прошли все – от Гомера до Ильфа и Петрова. Чехов – тот много лет с Левитаном не разговаривал – из-за «Попрыгуньи».

– В основе ваших сюжетов лежат судьбы еврейских семей. Что изменилось в их жизни на сломе эпох?
– Боюсь, это тема для социологического исследования. Если я скажу вам: ничего не изменилось! – вы ведь не поверите и не согласитесь, правда? А между тем, я считаю, что архетип феномена «еврейская семья» очень устойчив к переменам. Эта, условно говоря, ячейка может поменять род занятий, страну проживания, но костяк внутрисемейных отношений достаточно устойчив. А судьбы... ну, судеб такое разнообразие, что я не стала бы объединять их и делать выводы.

– А как вам работается на ниве журналистики? Несомненно, «Новую газету» украшает ваше имя.
– Нет, журналистика это – не мое. Я никогда не умела писать «статьи». То, что время от времени публикуется в «Новой газете», – это такие эссе, «размышлизмы» литератора о горькой участи человека в этом мире.

– Что тяжелее писать – роман или рассказ?
– Это разное приложение сил и разные сферы деятельности. Все равно что вы спросите – что тяжелее: поднять стокилограммовую штангу или расписать палехскую шкатулку? Рассказ – точно по этому поводу сказал Михаил Веллер – «торпедный катер». Роман – «линкор» со всеми палубами, орудиями, шлюпками... Другая высота обзора, другой замах руки. Когда я отпишу роман, я всегда на какое-то время «меняю руку». Вот сейчас заканчиваю работу над сборником рассказов. Называться будет «Цыганка». А в планах уже работа над следующим романом.

– Вот он уже в красивой обложке, вы его читаете? Не возникает ли желание переписать, что-то исправить?
– Возникает. Вот поэтому-то я почти никогда под готовую обложку и не заглядываю.

– А в жизни бывают угрызения совести?
– Ну-у-у, матушка! Вы меня что, таким суперменом в юбке считаете, что ли? Да вся моя жизнь, все книги – это сплошные угрызения совести по самым разным эпизодам. У меня ведь семья, дети, родители, друзья, толпы людей вокруг... И всем что-то недодано мною. А если еще человек уходит навсегда, а я не успела, не позвонила, не сказала... Что вы, вся жизнь – это кошмар произвола совести. Особенно по ночам.

– Что вас может сегодня удивить?
– Что угодно. Я очень открыта любым чудесам, как положительного, так и разного иного толка. Все пожираю, перемалываю... мука будет. Это моя профессия – удивляться. Когда писатель перестает удивляться, он кончается.

– На ваше творчество влияет политическая ситуация в Израиле?
– Конечно. На мое творчество влияет даже боль в колене. А вы – политическая ситуация. В любой другой стране ты можешь жить отдельно от политики. В Израиле это невозможно. Она ввинчена, как штопор, в макушку каждого человека. Чпок! – и голова летит к чертям собачьим.

– Вы согласны с недавним высказыванием коллеги по перу Марии Арбатовой о том, что Израиль – это неудачный проект?
– Израиль, может быть, и «проект», но только Проект Господа Бога, который, думаю, вряд ли станет советоваться с Арбатовой по поводу своих планов на будущее этого мира. Хотя, конечно, забавно: человек впервые приехал в Израиль на пять дней из страны, занимающей после Ирака второе место в мире по убийству своих журналистов, из страны с крайне низкой продолжительностью жизни, полутора миллионами бездомных детей, переполненными детскими домами и приемниками, детской вокзальной проституцией и прочими, прочими «достижениями цивилизации», приехал в страну, занимающую первое место в мире по количеству компьютеров на душу детского населения, и – да не стану я сейчас перечислять все «первые места», которых успел добиться Израиль за короткий отрезок своей государственности, страницы не хватит. Так вот когда этот человек (писатель, между прочим) открывает рот и вещает что-то подобное тому, что провещала Арбатова, – то такой писатель должен опасаться только одного: потерять всяческое доверие думающих читателей.

– И, последнее, чтобы закончить наш разговор на мажорной ноте (вы как музыкант меня поймете): увы, красота мир не спасает, а что спасет?
– Не знаю. Я ведь не Арбатова, у меня нет рецептов по переустройству этого мира. Да и тяга к мажору с возрастом постепенно сходит на нет.

Русская Германия